Точность науки, строгость философии и откровенность религии. В.Н.Катасонов

• Главная
• Библиотека
• Наука и религия
• Точность науки, строгость философии и откровенность религии. В.Н.Катасонов

Для всякого образованного верующего человека неизбежно встает задача самоопределения перед лицом культуры. Вера в Бога и благодатная жизнь, дарованная нам Богом в Его Церкви, есть великое сокровище, полнота истины и утешение для каждого христианина. Но чем глубже вхождение в церковную жизнь, тем острее встает вопрос: а что значит для христианина вся остальная культура ? что в частности, значат поиски истины в науке и философии?

Для всякого образованного верующего человека неизбежно встает задача самоопределения перед лицом культуры. Вера в Бога и благодатная жизнь, дарованная нам Богом в Его Церкви, есть великое сокровище, полнота истины и утешение для каждого христианина. Но чем глубже вхождение в церковную жизнь, тем острее встает вопрос: а что значит для христианина вся остальная культура ? что в частности, значат поиски истины в науке и философии ? “Что значит ?” можно понимать двояко: 1) в плане принципа демаркации этих трех областей — науки, философии, религии и 2) в плане вскрытия религиозного смысла науки и философии. В этой статье мы занимаемся вопросом “что значит ?” в основном, в первом смысле.

Наука

Говоря здесь “наука”, мы имеем в виду, в главном, математическое естествознание, так называемые “точные науки”. Эта точность науки действительно является ее характеристическим признаком. Наука дает математическое описание некоторого фрагмента действительности, стороит теорию, которая потом должна быть проверена в экспетименте. “Проверена в эксперименте” означает, что мы сравниваем числовые значения парметров, предсказываемые теорией, со значениями этих же параметров, полученных в эксперименте. “Получить значения в эксперименте” — значит измерить их. Естествознание немыслимо без измерения. Это характерный признак новоевропейской науки. Тот, кто читал сочинения Галилея [1] , знает с какой настойчивостью он преследует эту цель: получить связь параметров, — например, закон движения, зависимость расстояния, проходимого телом по наклонной плоскости, от времени. Эта связь параметров есть всегда некоторая функция. Интересно, что математика формулирует определение функции [2] и начинает их систематически изучать также с XVII века, века возникновения современного математического естествознания. Это исчисление функций — дифференциальное и интегральное исчисления — становятся основным аппаратом новоевропейского естествознания.

Стремление к математической точности поддерживается и органической связью науки с материальными технологиями, с техникой. Современная наука, наука Леонардо, Галилея, Гюйгенса возникла столько же в головах философов и математиков, сколько и в арсеналах и механических мастерских. Чтобы строить механические устройства нужно знать точные размеры. Чтобы шестеренка начала определенным образом передавать вращательное движение, чтобы запустить спутник на орбиту, чтобы химическая реакция пошла в должном направлении нужно уметь их точно рассчитать. Научный синтез выступает всегда как некое согласование количеств. Поэтому и истину вещи, ее определенность наука всегда ищет как определенность количества. Сведение всего многообразия опыта к количеству уже изначально было одной из главных целей науки. Пионеры науки XVII столетия по-разному, но одинаково настойчиво решали эту задачу. Декарт, благодаря своей метафизике, сводил физику к геометрии, а последнюю с помощью метода аналитической геометрии — к арифметике, к вычислениям. Галилей хитроумными рассуждениями старался опровергнуть одно из главных препятствий для построения математической физики — платоновский тезис о неспособности материи воплощать точные математические формы. Лейбниц, феноменологически переосмыслив пространство и время, дает “зеленый свет” прогрессу математической физики. Параллельное бурное развитие соответствующих разделов математики — теории дифференциальных уравнений, вариационного исчисления, теории функций комплексной переменной и т.д. — все более укрепляет авторитет математического естествознания и постепенно выдвигает его на роль научной парадигмы вообще. “…Я утверждаю, — пишет И.Кант в 1786 году, — что в любом частном учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики” [3] .

Должно заметить, что наука античного мира и средневековья была типологически другой. Измерения, количественные характеристики отнюдь не были главным методом и главной целью древней науки. Античная наука исходила из того, что измерять можно лишь то, что способно воплощать точные математические формы. Это была, так называемая, “надлунная”сфера пятого элемента (у Аристотеля) и, вообще, астрономия, законы движения небесных светил. “Подлунный” же мир, в частности, земные материальные вещи были в принципе неописуемы с помощью точных математических соотношений — просто потому, что материя не способна точно воплотить идеальную форму. Поэтому и физика у Аристотеля носит качественный характер. Понять какое-то движение — значит, интерпретировать его в терминах аристотелевской номенклатуры четырех причин: целевой, формальной, материальной и действующей. Аристотелевская физика брала движение, так сказать, в его “генетическом целом”, в его связи с целостным космическим порядком. Новое же время интересуется протеканием движения, его феноменальной стороной, его сколь угодно малой частью, которая изучается количественными методами. Несмотря на значительный метафизический пафос родоначальников науки нового времени — Галилея, Декарта, Лейбница, Ньютона, — по мере развития науки онтологические вопросы отходят в естествознании на второй план. История науки демонстрирует игру различных научных парадигм: атомизм, эфир, энергетизм, однако ни одна из них не может однозначно претендовать на роль онтологии. Наука не достигает последней реальности. То же, что ей действительно удается, — это более или менее достоверное математическое описание некой феноменальной сферы человеческого опыта. Это “более или менее” остается принципиальным: несмотря на пафос точности в точных науках, мы, строго говоря, не можем ни про одну физическую теорию определенно сказать: верна она или нет. Ведь экспериментальное подтверждение научной теории дает совпадение предсказанных значений с данными эксперимента лишь только в пределах ошибки эксперимента. Это значит, что две различные теории, дающие предсказания, отличающиеся от данных эксперимента не более, чем на погрешность эксперимента, не различаются научным методом. Эти теории могут давать одинаково хорошее приближение к экспериментальным данным в пределах доступных нам значений времени и пространства и, в то же время, давать совершенно различные предсказания для очень больших значений параметров времени и расстояния. Поэтому делать из “подтвержденных” научных теорий онтологические выводы или даже просто долгосрочные прогнозы (вроде, например, горячо обсуждавшейся на рубеже XIX — XX веков теории “тепловой смерти Вселенной”) логически некорректно. Стремление дать точное количественное описание в точных науках, парадоксальным образом, имеет свою границу в самом же научном методе.

Препятствие в реализации программы “дать точное математическое описание всему сущему” новоевропейская наука имеет также и в самом понятии числа. Наука (и философия) античности понимает под числом только целое число. Она активно использует и понятие отношения целых чисел, хотя и не называет его, как это делаем мы сегодня, числом (а именно, рациональным числом). Однако наука античности, натолкнувшись на факт несоизмеримости отрезков, — например, диагонали квадрата и его стороны, — отказывается от пифогорейской идеологии -“все есть число”, или в более либеральной форме — “все может быть измерено”. В мире существует несоизмеримость: непрерывная величина, континуум не может быть целиком выражен через числовые соотношения. Тем самым, античная наука принимала в качестве философской основы своих построений дуалистическйю парадигму: наряду с поддающимся измерению в мире существует и иное начало, ир — рациональное… Наука же нового времени претендует все измерить, притом с абсолютной точностью. Даже сами иррациональные соотношения она хочет мыслить как числа. Но возможноли это ? Обсуждение и обоснование подобного подхода требует уже более фундаментального, чем чисто научный, а именно — философского языка.

Философия

Ближайшим образом, философия хочет навести порядок в нашем познании, прояснить и определить, что мы имеем в виду, когда говорим: знаю, это — очевидно, это — доказано, это — вероятно(или нет) и т.д. Тема научного познания при достаточно строгом ее обсуждении естественно переносит нас в сферу философии. Так, мы говорим об измерении как о характерной черте математического естествознания. Но измерение оказывается сложной проблемой, затрагивающей при своем обсуждении глубокие философские вопросы. Кажется, на первый взгляд, так просто: приложил линейку — и измеряй ! Однако что делать, если граница измеряемого тела лежит между самыми мелкими делениями линейки ? Да если и совпадает с делением, то что значит это “совпадает”: если только свидетельство наших глаз, то ведь мы заранее знаем, что эти свидетельства не точны, у зрения есть свой порог восприятия. Что же тогда мы понимает под размерами тела ?.. И что такое граница тела ?.. Наука, чтобы не “завязнуть” в этих “проклятых” вопросах, вынуждена отвечать на них как- то приближенно и более или менее условно. В философии же подобные вопросы встречают “лицом к лицу”. Большинство из них так и остается без ответа, однако философия учит нас двум вещам: 1) не принимать ложные ответы за истинные, бороться с “идолами истины” и 2) примерно оценить всю глубину сферы проблематичного, стоящего перед нашим познанием.

Обсуждение темы измерения, может быть, лучше начать с вопроса: а все ли можно измерить ? Можно ли измерить свободу, красоту, любовь ? Мы говорим: “Он ее так сильно любит”. Действительно ли здесь подразумевается количественный аспект ?.. Или знаменитый шедевр фарисейства нашего времени: “материальная компенсация за моральный ущерб”. Действительно ли моральный ущерб может быть измерен какой — то количественной мерой ?.. Все это остается для нас очень сложными вопросами. Заметим, что большинство из тех измерений, которые легально используются в науке, например, измерения цвета, тепла, яркости и т.д., понимаются отнюдь не в каком — то естественном, само — собой разумеющемся смысле, а, наоборот, в смысле очень условном, объяснение которого требует введения особых философских теорий. Обычно, это теория разделения качеств вещей на первичные (пространственная форма, движение) и вторичные (цвет, температура, вкус, запах и т.д.) и сведения вторичных качеств к первичным. Вопрос об истинности этой теории, — с XVIII столетия становящейся как бы самоочевидной, — очень сложный вопрос не только физики, физиологии, психологии, но и философии. Что мы измеряем, следовательно, зависит от того, какую предварительно физическую — и метафизическую — гипотезу мы приняли. Так, в физике вместе сосуществуют и волновая теория света, и корпускулярная. Они описывают различные области световых эффектов и позволяют дать их количественные оценки. В квантовой механике этот корпускулярно — волновой дуализм распространяется уже и на элементарные частицы. В зависимости от того какую сторону, корпускулярную или волновую, мы хотим изучить, мы должны по разному организовывать эксперимент. Природа, таким образом, описывается с разных точек зрения, дополнительных одна к другой, и возможная полнота ее описания всегда остается для науки недостижимой возможностью…

У вопроса “что мы измеряем ?” есть еще и другая философская сторона. Что, собственно, дано нам в нашем опыте: или результат взаимодействия вещей с нашими органами чувств (усиленными экспериментальной техникой), т.е. феномены — вещи, как они нам являются, или сама реальность вещей — т.е. вещи, как они существуют сами по себе. Что мы, собственно, познаем ? В истории философии и одна и другая точки зрения получили глубокую разработку. Если мы принимаем, что нам даны лишь феномены вещей, то это порождает много новых вопросов: Каково это “феноменологическое пространство”, в котором нам явлены свойства вещей ? Каковы его характеристики, от чего оно зависит ? Как вообще возможна в этом случае мысль о “вещи самой по себе”, если нам даны всегда только феномены ?… Так возникают философские системы Лейбница, Канта, Гуссерля. Если же мы принимаем, что нам дана в опыте сама реальность, то сразу встают новые вопросы: как, каким органом, какой способностью мы можем касаться этой реальности, того, “что есть на самом деле” ? Каков характер этой реальности ? Каково наше место в ней ? Ответы на эти вопросы могут быть различными. Так, Платон учил, что истинная реальность есть “мир идей”, а вещи представляют собой лишь несовершенное их воплощение в материи. И в познании, которое, соответственно, оказывается иерархичным, мы должны восходить от “замутненного” чувственного познания к ясному разумному познанию истинного мира идей. Для Аристотеля то, что мы познаем, сущность вещи есть уже другое: конкретная вещь, определенное единство формы и материи. Новое время дает свои ответы на этот вопрос. Для Декарта все сущее сводится к двум вещам: вещи мыслящей (res cogitans) и вещи протяженной (res extensa). И вся природа вне человека должна быть в познании с помощью математических методов сведена к протяжению, практически, к геометрическим конструкциям. Для Лейбница весь Универсум состоит из монад, идеальных начал, обладающих восприятием и стремлениями. И все тела, воспринимаемые нами, представляют собой сложные объединения этих монад. В зависимости от того, какую из этих метафизических картин реальности мы принимаем, мы будем по-разному интерпретировать познание, вообще говоря, по-разному понимать науку.

Есть еще одна важнейшая философская тема, которая с необходимостью “вырастает” из обсуждения вопроса об измерении. Новое время ввело для измерения понятие действительного числа. Мы уже говорили выше, что античность признавала только целое число, сегодня же мы к ним добавили еще рациональные и иррациональные числа., другими словами для нас, в отличие от ученых древности, любой отрезок может быть измерен, ему может быть поставлено в соответствие число. Любопытно, что хотя подобный подход используется в науке уже с XVII века, тем не менее, строгая теория действительных чисел была построеня только во второй половине XIX столетия (Дедекинд, Вейерштрасс, Кантор). Характерно, что эта теория существенно использует актуальную бесконечность. И тут встает важный принципиальный вопрос. Мы можем рассмотреть сколь угодно большое целое число; вместе с любым данным числом мы можем всегда указать и большее его; но имеем ли мы право оперировать со всем множеством целых чисел N = {1,2,3,…}, как с данным ? Имеем ли мы право оперировать с актуально бесконечными множествами вообще ?.. Уже в античной науке было осознано, что рассуждения с актуальной бесконечностью ведут к апориям, неразрешимым противоречиям. Так, знаменитые апории Зенона показывали, что если мы будем мыслить пространственный и временной континуум, как состоящие из бесконечного числа точек и мгновений, то возникают серьезные логические трудности: мы не можем понять ни как движение складывается из положений покоя (апория “Стрела”), ни как более быстрое тело догоняет более медленное (апория “Ахилл и черепаха”), ни вообще, как движение может начаться (апория “Дихотомия”). В математической теории актуально бесконечных множеств, так называемой теории множеств, построенной к концу XIX столетия, подобные парадоксы и апории также не замедлили появиться: “парадокс Рассела”, понятие “множество всех множеств”, дискуссии вокруг аксиомы выбора и т.д.

Противники теории множеств,”финитисты”, настаивали, что человеческий разум не может использовать актуальную бесконечность, так как тогда он необходимо впадает в противоречие. Сторонники же теории множеств отвечали: конечно, мы не можем представить себе актуальную бесконечность, но из этого не следует, что она не существует или не обладает вполне определенными свойствами. Мы также не можем представить и больших чисел, например,”миллиард миллиардов”, но ведь на самом деле они же существуют… Также существует и актуальная бесконечность, ведь Бесконечный Разум, Бог, несомненно, созерцает все бесконечное множество чисел целиком. Этот любопытный аргумент для оправдания теории бесконечного использовал создатель теории множеств Г.Кантор, ссылаясь при этом на блаженного Августина [4] . Последний писал: ”Итак, неужели Бог не знает всех чисел вследствие их бесконечности, и неужели ведение Божие простирается лишь на некоторую сумму, а остальные числа не знает ? Кто даже из самых безрассудных людей скажет это ?” [5] Любопытно, что наука, познание в своем развитии приходят к необходимости смотреть на вещи sub specie aeternitatis — с точки зрения вечности, с точки зрения Бога. То есть, следовательно, они должны этого Бога в каком — то смысле предполагать… Пусть это еще не есть Бог “Авраама, Исаака и Якова”, а только лишь “Бог философов и ученых”, Мировой Разум, Логос, управляющий миром и содержащий в себе всю полноту законов мироздания, — тем не менее, оказывается, что даже для построения некоторых научных теорий требование их логической полноты приводит к идее Мирового Разума. Пусть ученый даже “не нуждается в гипотезе Бога”, однако сами по себе вопросы — “Что такое полнота истины, к которой стремится наука?”, “Что такое Закон, правящий миром ?” и, следовательно, “Существует ли Законодатель ?” — с необходимостью навязываются исследователю — философу, ищущему полноты логических условий [6] научного познания.

Но не только осмысляя наше познание в науке, сферу теоретического разума, мы приходим в философии к идее Бога. Попытка осознания наших действий в области права, морали, нравственности — в области практического разума — также ведет нас к идее Божества. Правовые и моральные нормы предполагают всегда некоторые представления о нравственности, о том, что такое добро, благо. Размышление ведет нас далее к вопросу о природе добра. Есть ли добро лишь некоторая совокупность условно и, следовательно, произвольно выбранных положений и ценностей или же оно реально, т.е. соответствует некоторому действительному порядку вещей в мироздании ? Если первое, если добро условно и номиналистично, то тогда трудно понять бросающуюся в глаза устойчивость моральных норм в истории. Несмотря на то, что нравы и обычаи людей разных эпох и обществ меняются, в главном они остаются тождественными. Кроме того, признание морали и добра чисто номиналистичными понятиями обессмыслило бы человеческую жизнь. Разом она бы потеряла свою духовную составляющую и вся свелась бы к чисто биологическим отправлениям. Не было бы никакого смысла отстаивать справедливое и благое, высокое и святое, если бы они не имели никакого онтологического значения… Однако опыт сердца, наша совесть, вся наша жизнь подсказывают нам, что это не так, что разделение на добро и зло как-то укоренено в самом бытии. Что “царство ценностей”, “царство добра” есть не просто слова, а обозначение некоторой реальности, опознаваемой в нравственной жизни личности. Что через нашу совесть говорит Самосущее Добро, Бог, являющийся Законодателем всей нашей нравственной жизни. Конечно, философия не может доказать это положительно и неопровержимо, но своим анализом, своим тщательным “прощупыванием” логических связей она ясно показывает, что без предпосылки реальности Блага вся наша нравственная жизнь становится эфемерной, и вся наша жизнь вообще начинает тогда казаться какой — то бесконечно злой насмешкой над человеком…

Важно подчеркнуть еще один характерный момент философии: философия в своем дискурсе широко использует обыденный язык. Конечно, и в философии строятся системы, которые определяют и вводят свои специальные термины. Однако истинная философия должна быть открытой, скорее философствованием, чем системостроительством. После построения системы философу остается только одно — переинтерпретация всего человеческого опыта в терминах своей философии. В процессе этой переинтерпретации смысл реальности обычно насилуется; все, не поддающееся истолкованию в терминах пред — взятой философской номенклатуры обычно объявляется второстепенным (“вторичные качества”), чисто феноменальным, а то, и совсем не существующим… Эта догматическая установка враждебна самому духу философии, которая по своей прирооде есть всегда лишь стремление к мудрости, а не обладание ей… В этом смысле философия всегда чутко прислушивается к языку как к универсальному хранилищу общечеловеческого опыта. Именно здесь, в живом организме народного языка, во всей полноте его бытования, от сакральных формул богослужения до условных оборотов научного дискурса, от высокой поэзии до бытовой прозы, фиксируется и сохраняется факт встречи мысли и бытия, намечаются все возможные смыслы истолкования этой встречи, во всей полноте своих оттенков и градаций… Парадоксальным образом, этот сырой и необработанный “бытовой” язык позволяет философу глубже продвинуть аналих нашего познания, выразить смысл познавательных процедур более строго, чем это делается в науке. Строгость мышления, которой взыскует философия, и есть это стремление представить каждый объект мысли на фоне бесконечно разнообразных возможностей другого, так чтобы строго очерченный “логический контур” этого предмета ясно выступил во всей своей определенности и специфичности… Эти две связанные черты остаются, в главном, инвариантными для философии всех времен, составляют как-бы канон философии: стремление к строгости определения, неразрывно связанное с осознанием всей беспредельности возможного. В первом смысле философия стремится к строгим определениям, во втором — остается бесконечным вопрошанием… И всегда остается “посередине”: философия не знает ни своих “начал”, ни своих “концов”. Философия всегда как-бы руководствуется максимой Паскаля: “Величие человека в том, чтобы держаться середины” [7] .

Религия

Но не все в культуре и, тем более, в жизни исчерпывается “дневным сознанием”. Наука и философия выступают как-бы светлыми островками осмысленного, более или менее понятного, рационазованного в безбрежном океане жизни. Но жизнь не сводится только к понятному, в ней присутствует и таинственное, темное, в ней есть место тайне…

Как океан объемлет шар земной,

Так наша жизнь кругом объята снами;

Настанет ночь — и звучными волнами

Стихия бьет о берег свой.

(Ф.И.Тютчев)

И эта “ночь”, это “ночное сознание” всегда с нами: и ночью, и днем… Есть сфера мистического, таинственного знания, есть таинственный опыт души: догадок, совпадений, озарений, промахов… Этот опыт всегда близок, хотя и непонятен нам до конца, трудно поддается рационализации. Мы знаем, что даже и наше ratio, наш разум также стремится “заглянуть” с сверхрациональное: Мировой Разум, Логос, Самосущее благо… Одной характерной чертой сфера мистического существования отличается от области рационального, будь то наука или философия. Последние преимущественно “работают”, осознают себя в условиях определенной логической границы между субъектом и объектом, между познающим началом (органом, способностью, методом) и познаваемым ob-jectum — об-ектом, “поставленным перед собой”. Мистика постоянно настаивает на разрушении субъект — объектной границы, на “прямом вхождении” в предмет… В мистическом познании познающее “я” и познаваемая “вещь” слиты: познание превращается в самопознание…

Мистика бывает разная. Есть мистика эстетическая: почти любой человек обладает своим даром восприятия, опытно знает “силу искусства”: удивительную действенность, “навязчивость”, духовную силу, исходящую от образов, мелодий, поэтический выражений. Есть мистика гедонистическая: мистика наслаждения, в которой человек может раствориться, как растворяется соль в воде… Мистика интеллектуальная: настойчивое стремление разрешить научную задачу, осознать логическую структуру теории как в науке, так и в философии, приводят к тому, что иногда мыслителю нечто открывается, дается некоторое видение полноты изучаемой сферы, недостижимое в обычных состояниях сознания. Об этом говорит опыт математиков всех времен, lumen naturale rationis схоластиков, арифмология и мистика чисел пифагорейцев, “мистика Единого” неоплатоников… Есть мистика социальная: органическое чувство классового, партийного единства в социуме, активно используемое как чувство “товарищества”, как “социальный заказ”, как “горючее” в деятельности профессиональных политиков. Мистика национальная: чувство духовного и исторического единства народа, невидимо проводящее грань между “своими” и “чужими”, очень чуткое к сохранению своего национального достоинства… Есть, наконец, мистика церковная: мистика духовного единства в Церкви, где разные люди все становятся братьями и сестрами, членами единого Тела Христова — Православной Церкви. Сфера мистического разнообразна, везде в жизни присутствует иррациональное, которое несмотря на свою непонятность, как-то дано нам. Но это мистическое знание может вести нас как вверх, так и вниз…

Из всей сферы мистического религия выделяется двумя характерными чертами:

1) Иррациональное — сверхрациональный Бог, полнота Мудрости, Силы и Святости выступает как Личность, происходит личная встреча с Богом;

2) Бог открывается нам, встреча с Богом есть событие, решение о котором принадлежит Богу.

Человек может долго и мучительно искать смысла жизни, строить теории, научные, философские, заниматься медитациями, напряженно размышлять и описывать эти размышления, — но пока не произошло личной встречи с Богом, пока не возникла личная связь с Ним, — нет религии [8] (лат. religio, — от religare — связывать). Мы можем только искать Бога, стремиться к этой личной встречи, но ее свершение зависит, в конце концов, только от самого Бога. Христос говорит апостолам: “Не вы Меня избрали, а Я вас избрал…” (Ин.15:16). И когда Бог открываетс возникает диалог, возникает религия. Примеров этого откровения Бога человеку, этого окликания человека Богом Библия дает нам множемтво. Вот некоторые из них:

— “Адам, где ты ?” — спрашивает Бог после грехопадения прародителей (Быт.3:9).

— “И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего (и иди) в землю, которую Я укажу тебе…” (Быт.12:1).

— “… И возвал к нему Бог из Среды куста, и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я (Господи!)” (Исх.3:4).

— Господь говорит и через своих пророков: “Воззовет ко Мне и услышу его, с ним есть в скорби, изму его и прославлю его” (Пс.90).

— Наконец, когда исполнилась полнота времен, Богу было угодно воплотиться в человека, Само Слово Божие, Второе Лицо Пресвятой Троицы воплотилось и вочеловечилось “и обитало с нами, полное благодати и истины” (Ин.1:4).

Наука и философия являются попытками человеческого разума осмыслить реальность. Активность здесь на стороне человека. В религии же активность — на стороне Божества. Нам открывается здесь то, что выше человека… Роль же человека сводится здесь к смиренному взысканию — даже и в самом напряженом и дерзновенном взывании к Богу — этого откровения: Господи, помилуй ! “Помилуй”, в частности, и потому, что претензия на богообщение со стороны грешного человеческого существа есть всегда некоторая дерзость… Смирение выступает необходимым моментом богообщения, общения со Святыней. “И сказал Бог [ Моисею из неопалимой купины — В.К.]: не подходи сюда: сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая” (Исх. 3: 5). “Бог гордым противится, а смиренным дает благодать”, — учит Писание (Иак.3: 6). Смирение сердца сокрушающегося о своих грехах человека есть угодная Богу жертва: “Жертва Богу — дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит” (Пс. 50: 19). Вершина человеческой святости, Пресвятая Богородица, есть одновременно и вершина смирения: “Се Раба Господня; Да будет Мне по слову твоему” (Лк.1: 38). Христианская Церковь, взывающая к Богу, осознает себя как Невеста, повинующаяся своему Небесному Жениху. Христиане, призванные быть детьми Божьими, должны и духовно подражать вере и кротости детей: “…Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное” (Мф.18: 3) [9] .

Еще одно характерное отличие религии от науки и философии состоит в том, что последние равно есть всегда некоторая “логия” — попытки человеческим умом найти связь и смысл в реальности. Конкретнее, наука и философия выступают обычно как некоторая теория, как некоторая логическая (логико — математическая) схема реальности. Религия же, в своем ядре, есть всегда сама реальность ! Реальность не просто просвещенная, причастная смыслу, а тождественная с ним: реальность умная. Но и более того. Не только реальность — в — себе, но и дающая смысл, просвещающая и освящающая все в мире — Святыня ! Источник смысла, благородства, красоты, самой жизни и бытия. Религия в этом смысле не вместима ни в какую “логию”. Конечно, существует христианское богословие. Но богословие есть лишь рациональная проекция живого религиозного опыта. Богословие в истории христианской Церкви всегда выступала, обычно, как рациональная реакция на уклонения в религиозной жизни: как вероучительные, так и аскетические. Догматы помечают границы, отделяющие Истину от заблуждения. Сама же Истина постигается уже сверхрационально, она — бытийственна… В отношении богословия Церковь руководствуется словами Григория Богослова: хорошо богословствует не тот, кто хорошо говорит, а тот, кто правильно живет. Именно поэтому богословами в собственном смысле Православная Церковь назвала только трех своих святых: апостола и евангелиста Иоанна, Григория Богослова и Симеона Нового Богослова… Поэтому бессмысленны, безнадежны — а нередко и вредны ! — попытки как — то “растворить” христианство в культуре: проекты создания исследовательских центров при монастырях, попытки вписать историю церковного художества в общую историю искусства, попытки физическими приборами “померить благодать” в церковной жизни, попытки прочтения духовного опыта с точки зрения научной исихологии и т.д. Человеческое любопытство ко всему религиозному понятно, однако нужно ясно осознавать границы культуры и человеческого творчества. Человек в культуре никогда не создает нового бытия, он создает только его символы: картину, музыкальное произведение, научную или философскую теорию. Религия же, христианство — в ядре своем — есть сама жизнь, истинная жизнь, где бытие и смысл совпадают; и оно — христианство — в принципе не сводимо ни к какой “логии”. Всю трудность попыток выразить христианский опыт на философском языке может оценить всякий, кто поинтересуется, например, историей формулировки догматов Троичности или “богословия энергии” Свт. Григория Паламы. В глубинах своих благодатная жизнь открытая нам Богом, таинственна и недоступна человеческому разумению. Она постигается лишь верою как высшим синтезом человеческих способностей [10] и открывается все больше по мере обожения — благодатного преображения человеческой природы божественными энергиями…

Мы постоянно ищем смысла, спорим о нем, создаем теории, концепции, школы, традиции… Но все это остается лишь некоторыми схемами, символами, которые могут лишь обозначить истину. Настоящий же смысл — бытийственен: истинный смысл есть истинная жизнь. И именно этот смысл дарует нам Господь, призывая к соединению с Ним уже и в этой жизни, и в самой вечности: “Аз есьм Путь, Истина и Жизнь”.

[1] См., например: Галилей Г. Беседы и математические доказательства// Сочинения. М.-Л., 1934. Т.1.
[2] Определение функции впервые дает Г.-В.Лейбниц. См. в моей книге: Катасонов В.Н. Метафизическая математика XVII века. М., 1994. Гл.II.
[3] Метафизические начала естествознания. С.58// Кант И. Сочинения в шести томах. Т.6. М., 1966.
[4] См. в моей книге: Катасонов В.Н. Боровшийся с бесконечным. Философско — религиозные аспекты генезиса теории множеств Г.Кантора. — М..1999. С.99 — 102.
[5] Блаженный Августин. О Граде Божием.Т.II,М.,1994. — С.269.
[6] Хорошо известно, что подобным образом ставил вопрос о Боге в рамках своей философии естествознания Кант. См.: Кант И. Критика чистого разума. Трансцендентальная диалектика; глава “Идеал чистого разума”// Соч. в шести томах. Т.3. М., 1964. С.501-592.
[7] См.: Паскаль Б. Мысли. С.-П., 1999. С.106-110. Сравни также у Хайдеггера: “…Вопрошание есть благочестие мысли” (Вопрос о технике. С.66 // Новая технократическая волна на Западе. М. Прогресс. 1986. С.45-66).
[8] В этом смысле очень поучительна духовная драма Л.Н.Толстого. Несмотря на всю ее глубину и трагичность, встречи с Богом так, вероятно, и не произошло… См.: Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Вильнус, 1991. С.404.
[9] Но в то же время Христос говорит: “Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби” (Мф.10 :16).
[10] Понимание веры как некоего высшего синтеза сил разума развивал А.С. Хомяков. См. к этому мою статью: Катасонов В.Н. Концепция целостного разума в русской философии и православии // VIII Рождественские образовательные чтения. Христианство и философия. М.,2000. С.97 — 118.

Источник: http://www.katasonov-vn.narod.ru